«Место, которое так хорошо мне помнится из детства, называлось хутором, выселками - Новым Гумбетчиком. Образовался он сезонными домиками - со скотиной, посевами и сенокосом. Из сезонных времянок они затем стали заселяться постоянно, и к моему рождению в деревне было уже 45 домов, расположенных в одну линию с севера на юг вдоль небольшой речушки Гумбетка. Она не доходила до реки Юшатырка, а впадала в бездонное озеро Съемное, образуя в своей дельте бесчисленные омуты, озера и болота. Выше и ниже деревни было по одной мельничной плотине. Кто, и для каких целей их делал, никто уже и не помнил.
Второй ряд деревни составляли амбары, правда, были они не у всех. У нас и некоторых других жителей они располагались во дворе. За амбарами были бахчи. Между домами и речкой сажали картошку, а внизу, на её близких берегах, выращивали капусту, помидоры, лук. По ту сторону речки сеяли или просо, или бахчевые, а дальше - рожь или пшеницу. Паханная земля была поблизости от деревни, примерно в километре, не больше, всё остальное - целина, не знавшая плуга, заросшая ковылем и степным разнотравьем. Речушка была спутана хворостом. На лугах до Юшатырки были непролазные заросли черемухи, вяза, дуба, и все это гудело голосами птиц и зверей. По степи ходили непуганые дудаки, дикие гуси, лисицы, волки. Речушки и озера кишели рыбой. Луговой щавель и горный лук, казалось, будут расти вечно.
Никто и не думал, что над всем этим нависла черная туча разорения. Тысячелетиями оттачивалась степная прелесть, а потребовалось только три десятка лет, чтобы стереть с лица земли родную деревню, затоптать колхозной скотиной речушку вместе с хворостом и черемухой, вспахать необъятную целину и уничтожить всю живность».
Село Новотроицкое (Октябрьский район)
Наше Оренбуржье заселялось переселенцами из различных губерний России. Бескрайняя степь стала для многих уроженцев Рязанской, Тамбовской, Кировской, Пензенской и других губерний вторым домом, а для их потомков - уже настоящей что ни на есть Родиной.
Село Новотроицкое появилось в первой половине 19 века на землях современного Октябрьского района.
После отмены крепостного права, страдая от безземелия, крестьяне центра российской империи отправились осваивать необжитые земли окраин, за лучшей долей устремлялись в наши степи. Так и появилось Новотроицкое. С 1922-го оно входит в состав Каширинского уезда, названного в честь народных героев гражданской войны (советских военачальников братьев Николая и Петра Кашириных). Однако после их ареста, чтобы стереть малейшую память о них, было переименовано. Новое революционное название соответствовало своему времени - Октябрьское, в честь 20-летия Великого Октября.
Моему прапрапрадеду Калистрату было 7 лет, когда его родители по рекомендации одного ходока, пешком прошедшего пол страны, заняли выделенное им место в Оренбургской губернии, на реке Салмыш, где нетронутого топором леса было видимо-невидимо.
«После тесной Тамбовщины здесь действительно непаханой земли и глазом не окинешь. Салмышская пойма вся в непролазном лесу, а сам Салмыш со своей кристально чистой водой радовал обилием рыбы. Радости не было предела, но она была недолгой. Вскоре им пришлось познакомиться с Биккульскими татарами, жившими здесь более ста лет, и привыкшими здешние земли считать своими. Они стали воровать женщин, да и мужики из деревни стали бесследно исчезать. Погиб дядя моего прадеда, который один проезжал мимо их деревни - молодежь под руководством старших начала со смехом подкидывать его на руках, но подкинув раз, разбежалась. Отбив себе все внутренности, через несколько недель он умер. Доходило дело и до открытых драк - деревня на деревню, в ход пускали дубины и камни.
В город ехать в одиночку через Биккулово было опасно, ездили через село Каменку - в объезд, от волков же спасались с помощью обозов. Вражда продолжалась до 1900 годов, пока из села Октябрьское не приехал землемер, и наметил между Биккуловым и Новотроицким границу, что и принесло мир.
В 1882 году в семье крестьянина Разгильдяева Филата Калистратовича (моего прапрадеда) и Елены Марковны родился сын Дмитрий (мой прадед). Вспоминая свое детство, Дмитрий говорил, что «до 17-х годов он не знал, что такое мужская работа». В его обязанности входило лишь пасти гусей. Ходили тогда в длинных самотканых рубахах ниже колен, подпоясанные веревкой. Ребятню считали несмышлёной, и работу не доверяли.
На 18 году жизни его женили на Банниковой Прасковье Гавриловне (1900 г) (моя прабабушка). Дмитрий трудился, не жалея сил: торговал мясом, скупая живую скотину в других деревнях, сам резал и на своей лошади развозил, продавал или в Новотроицке, Буланове, или в Октябрьске на базаре.
Во время посевной или уборки, работали с раннего утра и до позднего вечера. Отстроили большой дом. По рассказам прадеда, он был очень красив и просторен, а некоторые, проходя мимо, крестились, как на Церковь.
Позже по селу пошли слухи, что грядет Коммуна. К весне часть дома была занята под школу. Отец, видя тревожное положение, продал его за воз свеклы и пол мешка пшеницы. Живой наша семья в те времена оказалась благодаря сусликам, которых в эту весну было великое множество…
Здесь, в Новотроицком, я глотнул первую порцию воздуха 2 февраля 1924 года. Если и существует где-то райское место, так для меня это место – Родина, где каждый овражек, деревцо или болотце, составляют неоценимую драгоценность. Святая святых нашей деревушки – безымянная речушка - служила живительным эликсиром нашей жизни. Из бесчисленных родников в жару она давала ледяную вкуснейшую воду. Почти на каждом огороде был свой родник, и у нас по ту сторону, у крутого берега под толстенной веткой в плетёной большой корзине, как бы спрятанный в траве, тоже был свой родничок. Каждый год после спада воды, под руководством отца, мы делали небольшой пруд, поднимая воду чуть-чуть больше полуметра, чтобы удобнее было поливать огород и после работы искупаться отцу. Глубина была около метра, сверху и с боков были заросли хвороста, а посредине делали из широкой доски переход на другую сторону. С нее брали воду для полива, полоскали белье и купались. Огороды между соседями разделяли огромные ветлы вперемешку с хворостом.
Вечером, когда набегаешься до изнеможения, садишься ужинать прямо во дворе около таганка на мягкой травке. Тишина до звона в ушах, изредка в камышах речушки крякнет утка, созывая пушистых утят, или монотонно разговаривают лягушки.
Беспокойные перепелки только и знают кричать «спать пора», а чего уж тут предлагать, когда поужинав, мать не успеет постелить постель тут же во дворе на травке, как ты окажешься в мертвецком сне без тревог и сновидений. Позавтракав, чаще молоком и пышками, вновь начинаются наши ребячьи приключения, а они всегда были разными. В конце южной части деревни, где речка делалась глубокой, ходили рыбачить. Купаться там еще было страшно, слишком жутко было смотреть на бездонные омуты с большими сомами и щуками, доходившими до полутораметровой длины. Рядом с речкой цепочкой тянулись озера, пройти спокойно мимо которых было невозможно. Нас всегда десятками столбиков сопровождали с пересвистом суслики, а над головой с раздирающим криком пикировали сотни озерных чаек. Ноги - всегда босые, приходилось ставить осторожно, чтобы не наступить на гадюку. Вой водяного быка (выпи) всегда поднимал мурашки по спине. Отец рассказывал, что когда ему было 10 лет, здесь водились выдры. В начале лета, когда вода еще не села до нормального уровня, ходили за утиными яйцами и там же на костре пекли их, нам и в голову не приходило мысли о вреде, который мы причиняли природе. Всего было так много, все шло из поколения в поколение, и никому и в голову не приходило, что все это исчезнет.
Днем на Троицу девчата одевались как луговые цветы, во все цвета радуги и с песнями шли вдоль деревни к озерам потанцевать в тени деревьев, или на луга, плести венки и набирать букеты. Мать часто говорила: «Смотри сынок, не проспи игру солнца на Пасху!». И я видел, как оно играет, только не разобрал, солнце ли трепещет от знойного испарения или душа у нас с матерью прыгала от радости встречи с этим долгожданным радостным праздником наших предков - праздником весны. Пожалуй, это была самая счастливая пора нашей жизни.
Но тучи надвигались, всё чаще слышалось слово «Коммуна». В 1931-м начали отбирать лошадей, коров, овец, и даже кур. По деревне выла не только в кучу согнанная голодная скотина, но женщины и дети. Я никогда не видел так сильно плачущую мать, которая не могла расстаться с нажитыми потом и кровью тремя лошадями, тремя коровами. Отобрали веялку, конные грабли, плуг и всю лошадиную сбрую.
В семье было семь человек… К счастью, вскоре нашлась умная голова - раздали по одной корове, по пять овец и вернули кур. Но отобранный хлеб пополнить было нечем. Все то, что сумели спрятать, нужно было растягивать до следующего года. Благо, еще не забылся голод 21 года, опыт был, в картошку добавляли траву-лебеду. К весне откуда-то привезли кукурузную муку, лепешки из которой можно было есть только с топором. Воровство было единственным спасением, потому что купить было негде и не на что, поэтому тянули с колхозных амбаров, со скотных помещений группами и в одиночку».
Весной в 1935 года прадед уехал на операцию в Оренбург, и больше в колхоз не вернулся. Следом уехала и прабабушка. В 1936 году мой дед с младшей сестрой последними покинули родной дом.
«Помню, как и мы с сестрой, восемнадцатилетней девушкой, идем по Октябрьскому тракту в сторону Оренбурга. Гравийная дорога была свободна и спереди, и сзади. За два часа нашего голосования прошло только две машины, но нас не взяли. Идем, и каждый думает о своем, каждого тревожит неизвестность. Камень затыкает горло, но я молчу, надеясь на чудо вернуться домой, к друзьям и своей родной речушке».
В Новотроицкое он больше не вернулся, о чем горько жалел и скучал до последнего своего дня. Но ещё сотни раз возвращался сюда в воспоминаниях и сюжетах своих картин.
Эта история бережно хранится в архиве нашей семьи. Она больше, чем просто рассказ из детства. Это бесценное воспоминание о малой Родине, довоенном поселке Новотроицком, и пример того, как человек через всю свою жизнь пронес любовь к Родной Земле.
